Solo-i

Этой весной в городе ветрено и прохладно.
Пахнет жасмином, лимоном и шоколадом.
Город, как франт, подбирает банты, наряды,
тянет по улицам бледно-зеленый шлейф.

На остановках воркуют, мурлычут, лают.
Солнце разбилось, налипло на купола и
всюду простерло свои золотые длани -
руководит парадом цветочных фей.

В ясный рассвет от бессонницы сводит скулы.
Сердце безбожно выдуло, но вернуло
сторицей, выдав объятий и поцелуев
столько, что не делиться с прохожим - грех,

близкий по первородности только слову.
Небо в оттенках желтого, голубого,
белого и иных зазвучало соло,
жутко смеясь, раздавая себя на всех,

острыми гранями света кромсая, режа
как по живому. Предутренний, сочный, свежий
город сквозь всхлипы поет о твоей надежде
выжить в его ладонях, оставить след,

шрам или метку, исчезнув в одно мгновенье.
Город все знает, плотнее смыкает стены,
сдавленный в рамках враждебной ему вселенной
в точку. Еще один выдох, и точки - нет.

Святую нежность милых рук
Не делят поровну.
Прошу Вас, в сторону, мой друг,
Прошу Вас – в сторону.

Кого спасет во благо ложь
От наболевшего?
Какого лешего ты ждешь?
Какого лешего!

Наотмашь бить – последний шанс.
Попасть сумеешь ли?
Там выбор сделали за нас.
Свой выбор сделали.

С водою года серебро
Уходит в прошлое.
Желаю в будущем всего.
Всего хорошего!

Секундной стрелки оборот
Как миг вне времени.
Разбей меня, тебе везет.
Скажи – разбей меня

Еще на сто бессонных лет.
Нет? Я сказала бы…
Подите к дьяволу, мой свет,
Подите к дьяволу.

Акробат из бродячего цирка
Допоздна просидит в кабаке.
Звон монет да пустая бутылка –
Лучший способ не чахнуть в тоске.

По канату бродя над толпою,
Он сегодня натешился всласть.
Акробаты не метят в герои,
Точно зная, где нужно упасть.

Чтобы зритель застыл на полвздохе,
Чтоб беззвучно шептал «ну, дежись!»
Для того и нужны скоморохи –
На показ растранжиривать жизнь.

Раз за разом хватаясь случайно
За канат ослабевшей рукой,
Он не то чтобы смел и отчаян.
Просто платит старухе с косой

Ежемесячный взнос расставаньем,
Ежечасным «прощайте, друзья».
Был отмечен народным признаньем –
Больше здесь оставаться нельзя.

Хмель – забвением, сладкою негой.
Грусть затихнет в предзимней тоске.
Луч в окно, и по первому снегу
Он уйдет, как всегда налегке.

Унося в рюкзаке за плечами
Старый плащ и цветное трико.
От надуманной светлой печали
Далеко, далеко, далеко…

В отражении взглядов,
В переливах рингтонов,
Мы с тобой так знакомы,
Что парим невесомо
Над случайностью встреч,
Тихим плачем ненастья,
Оставаясь беспечными,
Отдаваясь во власть им.

Перечеркнуто. Вдребезги.
Ты – мое новолуние.
Малахитовым вереском
По ладоням целуй меня,
По листочку расти меня
Из промерзшего семени,
Не назвав даже имени,
Растворяясь во времени.

Безрассудство признаний,
Слез мерзлое крошево.
Ты мое наказание,
Но чуть больше хорошего.
Торопясь обернуться
В непонятном стремлении,
Ты становишься пульсом
Моего настроения.

Без законов и правил,
Назло притяжению,
По заточенным граням
Бесшумным скольжением
Мимо вечной усталости
Накрахмаленных сумерек.
Ты – мое отражение,
И немного безумие.

Горькие ягоды… белые месяцы.
Дети нарядные с облака свесятся,
Чтобы удобней разглядывать мир,
Околдованный сном.

Светлые ангелы, ясные личики,
Разве помыслишь о них неприличное?
Разве поверишь, что жизнь их не пир,
Не знакомый со злом?

Белое стылое, белое мрамором.
Солнце унылое высветит раны их.
Мягкие локоны вьются по тонким плечам.
Белое вьюжное, белое кружево,
Белое сброшено. Крылья ненужные
Белою ватой упали на старый причал.

Странные мысли за белыми лицами.
Тысячу с лишним еще не родиться им,
Тысячу с лишним им плыть в облаках
Над мирами внизу.

В кукольном, пряничном, маленьком домике,
Бьются сердечки в холодной агонии,
Белые льдинки в стеклянных глазах
Не сойдут за слезу.

Белым по белому чертят несмелые,
Соком и сахаром, сны скороспелые,
Не размыкая внезапно сцепившихся рук.
Белое звонкое, белое гордое,
Белым безжалостно трепетно сорваны
Горькие ягоды ярко-рябиновых губ.

Когда на море южное
ложатся звезды кружевом,
качая отражения
свои в его волнах,
а небо сыплет листьями:
багряными и письмами,
в их медленном кружении
он бродит как впотьмах.
Он ждет одно лишь, срочное,
с печальным многоточием,
перебирает пальцами
и тростью ворошит,
а день встречает новыми,
почтовыми, кленовыми —
ни на одном не значится:
пожалуйста, спеши.

На горизонте хмурится.
Бродя по грустным улицам,
он алым и оранжевым
рисует корабли
и вешает над крышами.
Они шуршат, а слышат их
и почитают важными
ветра со всей земли.
Проектировщик флюгеров,
что делать, если людям он
не помнится и толикой
былых своих чудес:
ни сказочными встречами,
ни пораженьем нечисти,
как будто из истории
он попросту исчез.

Когда на небо пламенем,
хвостом кометы-знамени
ложится весть печальная,
не погасить дождем,
и в мире, где по-прежнему
нет места безмятежности,
в каком-нибудь отчаяньи,
вы вспомните о нем?
И ждать уже бессмысленно,
что будет что-то прислано,
что кто-нибудь отважится
поверить в ерунду:
не почтами, не службами
спасения, а дружбою
кораблики бумажные
зовут его в беду.

Все адреса утеряны,
и жизнь течет размеренно
под выцветшею вывеской,
но он решает сам:
посылками, открытками,
приветами, улыбками,
цветком, платком, запискою
послать по городам
с одной лишь строчкой, вложенной
в конверт — в карман прохожему,
между страниц учебников,
вместо повестки дня:
вы верите в волшебников?
Вы верите в волшебников?
Вы верите в волшебников?
Вы верите в меня?

У меня ничего нет,
все, что было моим - снег,
его губит тепло руки,
и - вода, вода.
Для меня только ты - свет,
поездов озорной бег
зажигает, как маяки,
города.
У меня до тебя - сто,
телефонный гудок-стон
ночь спугнул, без нее здесь
я живу, живу.
Разве смог бы еще кто,
разве не колдовской сон
то, что ты у меня есть
наяву.
Если мир нам дает шанс
день продлить на один час,
вздох продлить на одну треть,
ты лови, лови.
Может, вовсе и нет нас,
но, раз взгляд, то одних глаз,
если руки в руках греть,
то твои.

Земляничной поляной к просеке -
губы в соке, подол в росе -
ты весною идешь по осени,
листья клена как бант в косе.

Не искал тебя, не предсказывал,
не выспрашивал у молвы,
не высматривал синеглазыми
незабудками из травы

и не знаю совсем как будто бы
чья сердечко пронзит игла.
Друга доброго, зверя лютого,
королевича ли ждала?

Посмотри на меня поласковей,
как безродного, пожалей.
Я пришел к тебе злыми сказками,
перекрестками смутных дней,

липким страхом, петлей, распутицей,
полуправдой в ночном бреду.
Словно рок тебя дал в попутчицы,
я хотел бы, но не уйду.

Будет время, спрошу прощения,
будет поздно, сгорю, кляня.
Даром совести, избавлением -
станет страшно, убей меня.

Но пока ты, дрожа, ладошкою,
очертанья отводишь бед
и выводишь меня из прошлого,
очень может быть, что на свет.

Папоротник цветет.
Если захочешь,
можем к нему пройтись
вместе. Пока
не отгорят костры
светлой июльской ночи,
искры взвивая ввысь,
будет тверда рука.

Папоротник цветет,
видишь, не лгу я.
Пчелы спешат собрать
лакомый мед.
Жалом пронзит плечо
ласка от поцелуя,
кожи терзая гладь,
что холодна, как лед.

Папоротник цветет.
Музыку леса
глушат напевы флейт
на берегу.
Спляшем и мы, мотив
наших не сложен песен.
Ну же, ступай смелей,
место твое в кругу.

Папоротник горит.
Девы речные
руки сплели, манят,
кружатся. Скор
их хоровод и лих.
Косы скользят льняные,
змеи ль? Узнай меня,
между моих сестер!

Папоротник в венке
вспыхнет, укажет
ту, что вела сквозь ночь,
тайну храня
сговора от своей
неумолимой стражи.
Нечисть отступит прочь:
что же, бери, твоя!

Папоротник в венке,
светлые косы,
мягко струится прядь,
выточен стан.
Небо взорвет заря,
вспыхнут под солнцем слезы
девы, но не обнять
зыбкий речной туман.

Святый отче, я грешен, как люди грешны,
королевский венец не залог покоя.
Мудрый отче, ты мог бы меня утешить,
объяснить неизбывность монаршьей доли?

Только сердце не внемлет молитве старца.
Оттого ли на нем так темно и мутно,
что тоскует о друге. Я рад стараться
позабыть, но стоит перед взором путник.

Отпусти! Не грехи, отпусти в дорогу,
проводи до границ, пожелай удачи.
Видишь, небо, почуяв мою тревогу,
бухнет тучами серо, дождями плачет.

Что играют его золотые струны?
Где сверкают в его волосах рассветы?
Он ушел вникуда, озорной и юный,
он в беде - я помыслить страшусь об этом.

Знаю, скажешь, по чину ль такие страсти!
Королевство сиротить, бросать - могу ли?
Разреши мне своею священной властью.
Или без отпущения, так - уйду я.

Там, где зорями утро штрихует небо,
может статься, что снова душа воскреснет,
если, с кем бы он ни жил, и кем бы ни был,
отыщу я свою золотую песню.